Рождение представительной демократии, Знание — Сила, №10, октябрь 1992 г.

«Вручим наши души Богу, ибо наши тела во власти врагов»,— сказал Симон де Монфор, граф Лестерский 4 августа 1265 года, увидев свое малочисленное войско окруженным армией наследника английского престола, будущего Эдуарда I, недавнего своего пленника. Де Монфор уговаривал бывших с ним баронов покинуть его; те отказались. Через три часа отчаянная резня была кончена. Тело графа Эдуард велел изрубить на куски и бросить собакам. А через год в изданном Эдуардом Кенильвортском соглашении нашлось место для запрета глупого всенародного суеверия: считать Симона де Монфора святым, по смерти творящим чудеса.

Чудо есть нарушение существующих законов. И в истории происходит не чаще, чем в природе. Наберется ли десяток? Возникновение государства, оформление римского частного права, Рождество Христово... Наверное, и Симон де Монфор вполне заслужил посмертную славу чудотворца за «дело спасения, которое необходимо было совершить в Английском королевстве».

Именно ему и особенностям английской истории, помноженным на исторические случайности, обязана своим возникновением система представительного правления — необходимое условие не только современной демократии, но и современной экономики.

Среди уникальных процессов — светская власть пап, зарождение капитализма,— порождавших в Европе новое и небывалое в универсальных феодальных структурах, лишь один совпадает с революцией, то есть внешними, насильственными изменениями. Это революция 1258—1265 годов. Впрочем, возможно ли назвать «революционным» движение, которому скорее подходит термин «феодальная реакция»?

Возможно, ибо речь шла не просто об очередной распре баронов и короля, но о постепенном переходе народа на сторону баронов, имевших как лидера (де Монфор), так и довольно четкую политическую программу.

Впервые в истории феодальной Европы были выработаны не только законы, ограничивающие власть короля, но и создан социальный институт, гарантирующий выполнение этих законов.

Благодаря этому институту впервые народ, всегда поддерживавший монарха в борьбе против своеволия знати, стал ее союзником в борьбе за общую свободу.

«Средневековый феодальный строй вышел из лона эпохи, чрезвычайно изобиловавшей потрясениями. В какой-то мере он родился из самых этих потрясений»,— писал Марк Блок.

Череда варварских нашествий — германцы, славяне, арабы, норманны — заколдовала мир, именуемый Римской империей. Средиземное море из центра ойкумены стало границей Запада. Превосходные дороги обросли заставами сеньоров разбойников, виллы превратились в замки, непрестанные войны вынудили их владельцев обратиться к натуральному хозяйству и сделали экономически невыгодной свободу: люди спешили отдать свою землю сеньору, приобретя взамен безопасность и покровительство. Война стала главным способом экономического обмена, профессиональный воин — ключевой фигурой в обществе. Вассалы, лично верные государю, заменили подданных, равных перед законом.

Гибель империи следовала образцам, опробованным мировой историей не раз.

Рост, расцвет, постепенное перестроение общества на началах верности государству. Законность, порядок — культурный антициклон, область, в которую варварские народы устремляются так же неизбежно, как воздух — в область пониженного атмосферного давления. Лишенные национального чувства, скорее грабители, нежели завоеватели, варвары искренне восхищались покоренной культурой и пытались, ее восстановить, хотя и не все заходили столь далеко, как основатели тобийской династии Северная Вэй в Китае, запретившие тобийский язык, одежду и прически.

Германцы не составляли исключения, и не один из них, подобно Атаульфу, мечтал «восстановить Римскую империю силой готтов». Но ни Карлу Великому, ни Оттону, ни Фридриху не удалось воссоздать идеальную административно бюрократическую империю, ибо в Европе в одном и том же географическом объеме существовало два государства — светское и духовное.

Китайский император был сыном Неба, персидский царь — братом Солнца и Луны, а в Европе Солнцем был папа, император же светил отраженным лунным светом. И церковь задолго до всяческих деклараций независимости считала за азбучную истину, что светская власть ведет свое начало от грехопадения и от тирании Нимврода и что не восставать против несправедливых правителей значило бы поблажать их порокам.

Римская империя так и осталась идеалом, по которому тосковал каждый сильный государь и народ. Ибо выгоды народа и государя совпадали. Слаб государь — и сильные жарят слабых, как рыбу на вертеле. Силен государь — и он «наводит страх на знатных, а сердца бедных наполняет радостью», или, по мнению знатных, конфискует имущество направо и налево для пополнения казны.

Силен государь — и в обществе воскресают законы, в которых графы и герцоги значатся чиновниками короля. Слаб государь — неписаные традиции сменяют писаный закон, должности чиновников становятся наследственными и держатели поместий, ухмыляясь, провозглашают: «Я не герцог, я не маркиз, я — государь де Куси...».

Сильный государь есть воплощение закона, и потому народ на его стороне. А знать? Знать стремится не ограничить права государства, а присвоить их себе в личную собственность. Конституция напоминает ей колокольчик на шее кошки: сильной кошке колокольчик не привесишь, а слабой — незачем. Постоянные междоусобицы не вырастают в революции, мирные договоры не становятся конституциями. Больше всего поражает нас в этой эпохе, замечает французский историк Фюстель де Куланж, отсутствие политических идей у руководителей общества. Борются две системы административно-бюрократическая и феодальная. И в этой борьбе народ с полным основанием стоит на стороне сильного государя, который защитит его от произвола, а государь опирается на народ, не без основания полагая, что с миллионом простолюдинов совладать легче, чем с тысячей баронов.

Норманны были последней волной варваров, обрушившейся на Европу. Морские пираты, покидавшие север из-за скудости или совершенных ими преступлений, поначалу не думали ни о чем, кроме грабежей, но наконец остепенились. Разграбленная ими Нействия внезапно превращается в герцогство Нормандию — самую процветающую землю Франции. Сицилийское их королевство вдруг поражает современников возрождением азиатской государственности.

Завоевание — событие обычно катастрофическое, однако покорение Англии Вильгельмом Завоевателем не только объединило страну, но и превратило ее в самое централизованное государство тогдашней Европы. Была составлена «Книга Страшного суда» — подробная и уникальная опись земель и владений, розданных держателям. «И говорить стыдно об этом, а он не считал постыдным делать это — ни одного даже быка, ни одной коровы и ни одной свиньи он не оставил без того, чтобы не занести их в свою опись, и все эти описи затем были представлены ему». В Англии пахнуло имперским учетом и контролем. Вследствие ли политической дальновидности или из-за постепенности завоеваний, но земли, пожалованные баронам, обычно не составляли сплошных территорий, и это необыкновенно ослабляло знать.

Сразу же вслед за завоеванием началась борьба короля и знати. Быть может, самая характерная ее черта — полное отсутствие национального чувства. Именно норманнские бароны, борясь против норманнского же короля, утверждают, что он «незаконно сделал нашествие на благородное королевство Англию, несправедливо умертвил или изгнал в жестокое изгнание прирожденных наследников этой страны» — именно англосаксонский народ поддерживает королей.

Народ можно понять. Ибо в чем бароны упрекают короля? В том, что тот «покрытым ранами победителям дал бесплодные земли», а потом «отнял их совсем или частями, побуждаемый корыстолюбием»; в том, что знатные вдовы и наследницы подвергаются утеснениям и насильственной выдаче замуж. Странное дело, народ был равнодушен к мукам знатных вдов и обездоленных победителей. Народ понимал другое: бароны сражались не за свободу, а за безграничный произвол в своих собственных владениях.

До XIII века, до царствования Иоанна Безземельного, народу нужен сильный государь, а знати — слабый.

Когда войска двух претендентов на английский престол, Стефана Блуасского и будущего Генриха II, сошлись для битвы, «встали бароны, вернее — изменники Англии, и стали устраивать соглашение, хотя ничего они не любили больше несогласия, ибо знали, что, пока один из противников боялся другого, он не мог осуществлять над ними королевской власти».

Бароны добились своего. Правление Стефана Блуасского было истинным воплощением баронской вольницы. Тогда «в Англии было столько королей, вернее тиранов, сколько было владельцев замков, и каждый имел право бить собственную монету». И друг с другом они «...сражались со смертельной ненавистью, огнем и мечом разоряли прекраснейшие области, и в стране, которая некогда была самой плодородной, они истребили почти весь хлеб... И когда несчастные жители ничего больше не имели, что бы могли дать им, они грабили и жгли все города, так что можно было пройти целый день и не встретить ни одного человека, поселенного в городе, ни возделанных земель»...

Так было и в других странах, но Хартией вольности не кончилось.

Две особенности отличали Англию. Не в пример другим феодальным владыкам, здесь король предпочитал брать со своих баронов не военной службой, а налогом «щитовыми деньгами»: норманнская государственность с самого начала носила явно фискальный характер. А налог — в отличие от баронской службы — ложился на плечи всех слоев населения. И второе: в Англии сохранилось много бедных, но свободных, то есть вооруженных, людей: можно не считаться с чернью, но трудно — с вооруженным народом.

Есть и еще одно обстоятельство. В средневековье не меньше, чем в наше время, любили придавать завоеваниям видимость законности. Аларих, грабя Рим, действовал как союзник Восточной Римской империи, вандалы провозгласили себя мстителями за Карфаген. Вильгельм Завоеватель, утверждая, что именно ему король Эдуард завещал королевство, короновался со всеми формальностями, соблюдавшимися при коронации выборных англосаксонских королей, и объявил свои законы возобновлением «законов короля Эдуарда».

Идеологические фикции средневековья, однако, обладали замечательным свойством: они часто обращались в реальность. Бароны постепенно привыкали требовать подтверждения «законов короля Эдуарда» — хартий вольностей. Но язык юриспруденции по самой своей природе трактует об общем, а не об особенном. Сам факт письменного существования Хартии вольностей приучает видеть в свободе не частную собственность короля или сеньора, а общественное достояние.

Иоанн Безземельный, вступивший на английский престол в 1199 году, принадлежал к худшей разновидности правителей. Он был бездарным полководцем и вздорным, нерешительным тираном: «у этого короля было столько врагов, сколько у него было баронов».

Летописец не прав: у короля было врагов гораздо больше, чем у него было баронов, и король приложил немалые усилия, чтобы эти враги объединились... Баронов король оскорблял лично. Народ (состоятельный народ) он обижал налогами и поборами, уходившими, как в песок, в военные неудачи. Ему случалось созывать в 1201 и 1213 годах ополчение не для похода, а чтобы отобрать у ополченцев деньги, взятые для военных издержек, и распустить их по домам.

Наконец, он поссорился с церковью и принялся поправлять расстроенные финансы королевства конфискацией церковных имуществ. Папа отлучил его от церкви, а Англию передал французскому Филиппу Августу. Иоанн ужаснулся, покаялся, принял все условия папы и отдал королевство святому престолу, став ленником папы. Кинулся во Францию, содрав непомерно высокий щитовой налог с баронов, не последовавших за ним, и был там разбит.

Революции часто начинаются с военных поражений: церковь, бароны и города объединились против короля и предъявили ему в 1215 году список статей. Тот прочитал и воскликнул: «Отчего уже вместе с этими несправедливыми требованиями бароны не просят у меня также и моего королевства?» Однако делать было нечего — Иоанн подписал Великую хартию вольностей, очередное «lege Edwarde reges».

По выражению Стеббса и Гиббона, юридическая история Англии есть не что иное, как комментарий к Великой хартии. Но, как это часто бывает, комментарий важнее текста.

Великая хартия — отнюдь не декларация прав человека и гражданина. Это — декларация прав церкви и знати.

Параграф первый дарует согласие короля на то, чтобы «английская церковь была свободна, владела полными своими правами и своими вольностями нерушимо». (Да, без поддержки церкви, желающей оградить себя от произвольных конфискаций, без Стефана Лангтона хартия была бы невозможна уже потому, что лишь церковь знала юридический язык, на котором такие документы пишутся.)

Второе место занимают гарантии знатным баронам от королевского произвола. Отныне король не может вымогать разорительные суммы за передачу баронии или феода по наследству, выдавать замуж вдов без их согласия, в случае конфискации земли изменника вернет ее по прошествии года и дня сеньору данного феода и т. д.

Но Великая хартия одновременно и общенациональный документ. В ней обещается: все вольности, которые король дарует своим вассалам, будут соблюдаться этими вассалами относительно их собственных людей; ни один свободный человек не может быть арестован, лишен владения, изгнан не иначе как по приговору пэров и по закону страны.

И наконец, пункт, в котором совпадают интересы всей нации,— о налогах. Все они не могут быть «устанавливаемы в нашем королевстве, иначе как по общему совету нашего королевства».

В отличие от судьбы богатых наследниц налоги интересуют всех. Что такое, однако, «Общий совет»? Типично феодальное учреждение — не народное собрание, не выборное представительство. Король зовет тех, кого хочет позвать или не может не позвать: «архиепископов, аббатов, графов, старших баронов...» Сила такого совета — в слабости короля.

Великая хартия вольностей также обещает впредь назначать справедливых чиновников. Правда, никто еще не видел законов, предписывающих назначать чиновников несправедливых, они как-то, знаете ли, заводятся сами по себе.

Дело, очевидно, не в том, что написано в законе, будь то Великая хартия вольностей или сталинская Конституция, а в том, какие механизмы гарантируют исполнение закона.

Так какие же?

Увы! Тоже традиционные: обеспечивать права, свободы и законность предлагается с помощью гражданской войны. Нарушившего хартию короля бароны имеют право «понуждать или теснить... всеми способами, какими только могут, то есть захватом... замков, земель, владений...»

Способ сомнительный, ибо народ поддерживает королей именно затем, чтобы уберечься от непрерывных усобиц.

Но хорош или плох этот способ, к нему приходится немедленно прибегнуть: папа объявляет хартию незаконной, Иоанн поднимает оружие. И вскоре умирает, оставив девятилетнего сына, Генриха III. В малолетство Генриха бароны пользуются вольностями; но стоит Генриху повзрослеть, начинается борьба: король присягал хартии восемь раз...

Великой хартии вольностей угрожает та же судьба, что и предыдущим английским хартиям, что и меровингскому анделотскому договору, венгерской Золотой Булле (1222 год),— это бумажный кораблик в политическом море. Высока вода, сильны бароны — кораблик плавает. Вода спала, обнажился скальный грунт государственной власти — корабль на мели...

Иоанн Безземельный, как мы помним, стал ленником святого престола. Вскоре Англия наводнилась иностранными прелатами и застонала от невыносимых налогов. Окружение короля тоже изобиловало иностранцами, игравшими ту же роль, что германские телохранители римских императоров или сарацинская гвардия Фридриха II,— роль людей чуждых обычаев страны и зависящих, подобно поднявшимся к трону простолюдинам, лишь от короля.

И нация вновь объединяется. Возникает призыв: «Англия — для англичан!» Пускай он раздается чаще на латинском и старо-французском, нежели на английском, все равно это призыв, немыслимый для феодализма,— феодализм не знает национального чувства, он знает лишь преданность верных повелителю.

Между тем король не замечает этой усердно возникающей идеи — идеи нации. Он правит по-прежнему. Он в 1258 году покупает у папы для своего сына корону обеих Сицилии и требует от Великого Совета для оплаты ни больше, ни меньше, как третью часть всей собственности Англии. В ответ Симон де Монфор, граф Лестерский, встает и произносит обвинительную речь против наводнивших Англию иностранцев, призывает к суду над ними и утверждает: исключительно дурное управление короля требует исключительных мер.

Ирония судьбы — во главе национальной партии, начавшей революцию, стоял иностранец. Бывший наместник Гаскони, бывший приближенный короля, рассорившийся с ним в 1252 году, человек, чей давний брак с королевской сестрой едва не вызвал национальное восстание, ревностный христианин и смертельный враг папы (не путать с отцом, Симоном IV де Монфором, тоже изменившим историю, но совсем по другому: он уничтожил провансальскую культуру и альбигойскую ересь).

Через несколько дней бароны потребовали у короля: «Поклянитесь, что вы ничего не станете делать без совета двадцати четырех мудрых людей, епископов, графов и баронов, избранных нами». Король подчинился.

Через пять недель под предлогом войны с Уэльсом бароны съехались с людьми и оружием в Оксфорд и там утвердили законы, ограничивавшие власть короля, королевских чиновников и иностранцев.

Совет деятельно принялся за реформы, существенной частью которых, как всегда, стали конфискации и расправы. Земли и замки, отобранные у иностранцев, оказались в руках революционной знати. Королевские шерифы доселе были бесконтрольными хозяевами графств, подотчетными лишь королю (образ шерифа Ноттингемского из баллад о Робин Гуде достаточно реалистичен). Теперь власть шерифов ограничена, и новый главный судья, Гуго Биго, отправился по графствам, призывая жителей «более уверенно показывать неправды шерифов...» Обещанная им «скорая справедливость» была и в самом деле скорая...

Бароны установили контроль над королевской властью, но их собственная власть была бесконтрольной. Внутри самого совета произошла ссора между Ричардом Глостерским, отстаивавшим дело олигархии, и Симоном де Монфором, искавшим союза с общинами.

Между тем народ, вслед за баронами, пришел в возбуждение и потребовал, как всегда, большей радикальности.

В 1259 году «община бакалавров (зажиточных простолюдинов) Англии составляет петицию: «Король целиком сделал и выполнил все, что потребовали от него бароны», сами же бароны «ничего не сделали для пользы общего дела, как обещали, и имеют в виду только собственную выгоду и всевозможный ущерб королю».

Наследник престола Эдуард немедленно обещал защитить народ. Он попытался перевести ситуацию в привычную: король и народ против баронов. Непривычной ее сделал Симон де Монфор — он заставил испуганный совет принять соответственные законы. Отныне магнаты должны были соблюдать в отношении своих держателей те же ограничения, что король в отношении их. «Англия, которая долго страдала от несправедливости и тирании многих как бы королей, в этом году начала дышать давно желанными реформами, точно новый дух справедливости поднялся в ней».

Повеяло, однако, не только духом справедливости, но и его неизбежным спутником — гражданской войной. Придя в себя, после долгих и неудачных переговоров король взялся за оружие. В 1264 году в битве при Льюисе Симон де Монфор разбил королевские войска, взял в плен короля и наследника и, оказался фактически главой государства, заняв то же положение, что сегун при микадо, султан при калифе.

Мы привыкли видеть, как колеблющееся болото переходит на сторону победителя, тем более, если он оказывается беспощадным. Для феодальных усобиц верно обратное: болото переходит на сторону побежденных, опасаясь чрезмерного сосредоточения власти. После сокрушительной победы при Льюисе союзники де Монфора начали изменять ему. Протектору надо было искать других союзников — все те же общины. В 1265 году он призывает выбрать по два представителя от каждого графства и по два представителя от каждого города для заседания вместе с прелатами и магнатами королевства в парламенте.

Симону де Монфору было выгодно, чтобы в парламенте преобладали мелкие собственники, а не своевольная верхушка. Сказать, что манипуляции выборами родились одновременно с самими выборами, недостаточно. Лучше сказать, что выборы родились только потому, что с ними возможны манипуляции.

Слово «парламент» официально существовало уже с 1248 года, обозначая совет, не избираемый народом, но созываемый королем и его приближенными. Существовали и народные собрания в графствах — пережиток времен прямого народоправства, порою столь стеснительный для свободных людей, что они предпочитали отказываться от свободы, провозгласив свою зависимость от сеньора, лишь бы не быть обязанными посещать эти собрания или платить штраф за неявку.

В 1264 году пошатнулись бесспорные политические истины: противопоставление прямого народоправства, мыслимого лишь в пределах города или округа, монархическому режиму, объемлющему всю страну. Надломилась неизменная вражда между знатью и народом, проистекающая оттого, что «народ хочет жить по законам, а знать стремится им повелевать, и поэтому согласие между ними невозможно» (Н. Макиавелли). Закон воплощался теперь не в личности государя и не в народе, а в социальном институте — парламенте. Не могущество власти, а ограничение ее могущества стало залогом справедливости.

Наряду с законами возник орган, надзирающий за их соблюдением, и он был более действен, нежели назначаемый сильными мира сего совет, и менее разрушителен, нежели гражданская война. Собственно, он и был предназначен стать сублимацией гражданской войны...

Противники Монфора с негодованием писали, что в городах за него стояло «великое множество буянов, называвшихся бакалаврами», которые «с наглостью и насилием притесняли старших людей этих городов». Сочувствующие не уставали повторять, что граф Лестерский отдал жизнь, чтобы «облегчить притеснения бедняков». Слова, которые доселе говорили о королях, не о баронах! (Современник на континенте всплакнет: «Умер добрый король Людовик! Кому понесут теперь бедняки свои вопли, когда умер добрый король, умевший так любить их!»)

Созыв парламента был результатом эфемерного баланса сил и мог остаться незначительным историческим эпизодом.

Революцию 1258—1265 годов отличает от обычных феодальных усобиц, где «возводили и свергали королей, но никто не думал об установлении свободного строя или о законном ограничении королевской власти» (Фюстель де Куланж), именно осознанная программа, согласно которой власть короля не воплощается в законе, а законом ограничивается.

«Основы королевской власти и тирании», трактат Роберта Гросстеста, написанный им для друга Симона де Монфора, не дошел до нас, но, например, поэма «Битва при Льюисе», созданная по свежим следам событий, подробно излагает взгляды реформаторов, свидетельствуя, вопреки статистике революций, что не всякая идеология порочна уже в силу того, что является идеологией.

«Битва при Льюисе» поистине страннейшее из многочисленных средневековых наставлений королям...

Королей всегда охотно сравнивали с солнцем. Король был подобен солнцу, изливая свой свет равно на каждого, и из его справедливых решений взрастали по всей земле плоды и колосья. «Битва при Льюисе» не изменяет старым метафорам. Король подобен солнцу. Но в чем?

В том, что солнце восходит и заходит, подчиняясь законам... «Не всякое ограничение устраняет свободу,— пишет автор,— не всякое принуждение отнимает власть. Не считается в Боге бессилием, что он не может грешить. Не приличествует называться свободой той свободе, которая позволяет глупым властвовать неразумно; свобода должна быть ограничена пределами права».

Правда, и раньше было известно, что король «должен советоваться с другими, как бы мудр он ни был». Но вот что «король не должен сам выбирать себе советников»... а должен посоветоваться «с людьми, прибывшими из областей и лучше других знающими нравы своей страны»,— это совершеннейшая новость!

Доселе писаные законы и неписаные вольности и обычаи противостояли друг другу. Парламент мог стать их объединением...

Но дни парламента 1265 были сочтены.

4 августа 1265 года Симон де Монфор пал в битве при Ившеме. Король Эдуард отменил новые законы, разогнал парламент и принялся конфисковывать конфискованное...

Легко было Аннушке не разлить масло. Но разлитого масла не соберешь, и уже в 1267 году король был вынужден пригласить в созванный им парламент представителей графств и городов. Право назначать высших чиновников и шерифов осталось за королем, но право утверждать налоги перешло к парламенту.

Торжествующая власть была вынуждена признать то, против чего она боролась. Возникли не просто писаные законы, возник социальный институт, гарантирующий их исполнение. Представители городов и мелкие рыцари заседали в нем бок о бок, вырабатывая не только законы, но чувство национального единства. На континенте провинциальные собрания станут опорой абсолютных монархий, горожане будут поддерживать короля против своеволия знати. Выборные представители английского народа, горожане и мелкие рыцари будут совместно стремиться к ограничению королевской власти. Вместо разобщенных сословий в парламенте будет представлена единая нация.

Но английский парламент закладывает основы не только представительной демократии и национального государства. Он закладывает основы современной рыночной экономики.

В XIII веке в Англии быстро развивалось не только денежное хозяйство, но и шерстяное производство. Напомним, что сельское хозяйство, работающее на рынок,— первое условие появления свободного предпринимательства.

Нуждаясь в деньгах вообще и в деньгах для похода во Фландрию в частности, король Эдуард поступил по традиции: обложил торговлю жесточайшими налогами, взял всю шерсть в стране в королевскую руку, а купцам взамен выдал расписки, по которым они в принципе имели право получить деньги из казны.

Для утверждения решений король созвал парламент. Парламент, однако, отказал в разрешении на поход во Фландрию и в деньгах: «Они не могут дать теперь пособие королю по причине бедности, в какую они впали благодаря этим налогам и захватам».

Доселе слабое государство не могло защитить предпринимателя от грабителей, а сильное государство не могло устоять от соблазна зарезать курицу, несущую золотые яйца. Жак де Бон во Франции может накопить миллионы и кредитовать короля. Но когда королю не захочется платить долги, он просто отберет у купца все нажитое и повесит в Монфоконе как изменника...

Испанская шерстяная промышленность может стремительно развиваться; но король, которому кортесы передали право утверждения налогов, задушит ее податями, дабы финансировать непреходящую мечту о восстановлении империи... Английский парламент уже в конце XIII века воспротивился королю, намеревавшемуся сделать то же самое.

В природе человека всегда было умение менять и приобретать. Но впервые явилась политическая гарантия, что деньги, сбереженные предпринимателем, не будут у него отобраны; и предприниматель смог вкладывать деньги не в землю, не в безудержное потребление, а в расширение производства.

Рождение представительной системы и национального государства совпало с рождением политических гарантий свободного предпринимательства.

Взял статью отсюда.

P.S. На той же странице, где заканчивается эта статья, есть маленькая заметка без авторства под рубрикой ВО ВСЕМ МИРЕ. Вот она:

Озон исчезает быстро

Британские ученые опубликовали отчет, посвященный проблеме истощения озона в стратосфере. Ими установлено, что процесс этот идет ныне значительно быстрее, чем специалисты полагали до сих пор. Так, в период между 1979 и 1990 годами в полосе, идущей с Запада на Восток и охватывающей широты от тридцатого градуса южной широты до пятидесятого градуса северной, содержание озона сократилось на восемь процентов. Это вдвое превышает ранее предполагавшуюся величину.

Полоса включает в себя Пиренейский полуостров, Марокко, Алжир, Тунис, всю Францию и Италию, крайний юго-запад Великобритании, юг и центральные районы Германии, все восточноевропейские страны, кроме севера Польши, Балканы, Грецию, Турцию, Ближний Восток, Украину к югу от Киева, Северный Кавказ и Закавказье, низовья Волги, бассейн Черного, Азовского и Каспийского морей и Иран.

Выяснилось, что истощение озона в Западной Европе идет более быстрыми темпами, чем даже на крайнем юге Африки и в Новой Зеландии, расположенных вблизи классической «озонной дыры» над Антарктикой, где это явление было впервые обнаружено.

Видный озонометрист Джон Пайл из Британского управления по изучению Антарктики не исключает, что примерно к 2000 году, когда в атмосфере ожидается максимум содержания хлора, обладающего озоноразрушающим свойством, над Европой и Северной Америкой возникнет «озонная дыра», аналогичная той, что наблюдается в полярных широтах Южного полушария. По мнению Пайла, замена хлорфторуглеродов, причиняющих ущерб молекулам озона, другими веществами в холодильной промышленности и в производстве аэрозолей вряд ли улучшит положение в ближайшее время.